А.Вассерман: Почему войска не готовились в 1941-м

Стратегия бьёт тактику, логистика — стратегию. Почему войска не готовились в 1941-м

Исследованию последних предвоенных дней в нашей историографии уделено куда меньше внимания, чем первым дням самой войны. Да и основную долю публикаций составляют фантазии

Владимира Богдановича Резуна, всклепавшего на себя псевдоним Виктор Суворов, и его единоверцев. Они поддерживают версию, впервые заявленную ещё в первый день Великой Отечественной войны Адольфом Алоизовичем Хитлером и подробно развитую Йозефом Паулем Фридриховичем Гёббельсом: мол, Союз Советских Социалистических Республик (СССР) сам готовил нападение на Третью Германскую Империю (ТГИ), а она всего лишь защищалась. Конечно, рассказки Резуна опровергнуты и в целом, и во всех подробностях (за что лично я особо благодарен Алексею Валерьевичу Исаеву, вскрывшему основной употребляемый Резуном приём лжи — применение закономерностей тактического уровня событий к стратегическому уровню и наоборот). Но сверх этого опровержения пока сделано немногое.

Вдобавок резунисты ищут всё новые лазейки. Например, Михаил Иванович Мельтюхов уверяет: СССР и ТГИ одновременно и независимо готовились к нападению друг на друга, и Хитлер всего лишь опередил Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Правда, по данным, приведённым в трудах самого же Мельтюхова, вполне очевидно: СССР не имел ни малейших шансов на успех наступления ранее середины 1942 года. Но, по мнению резунистов (в том числе Мельтюхова), восходящему ещё к речи Никиты Сергеевича Хрущёва на первом пленуме Центрального комитета, избранного XX съездом партии, кррррровавый тиррррран™ Сталин считал себя всемогущим и не заморачивался такими мелочами, как соотношение сил и степень обученности войск.

Есть, правда, и противоположная крайность, также восходящая к сказкам дедушки Никиты: всё тот же кррррровавый тиррррран ™ искренне верил в невозможность немецкого нападения, отвергал все сведения разведки, запрещал принимать какие бы то ни было подготовительные меры. Тут, правда, следует признать: наша разведка действительно сообщила о предстоящем 1941.06.22 германском нападении — как сообщила перед этим о нападениях, предстоящих 1941.06.15, 1941.06.01, 1941.05.15… Вины разведчиков в этом не было. Сами немцы несколько раз переносили намеченную дату первого удара. Да вдобавок употребили новейшую по тем временам технологию дезинформации — белый шум: перед каждым значимым шагом распространялось столько противоречивых правдоподобных слухов, что в их изобилии практически невозможно было выявить единственный верный вариант. Руководители советской разведки даже не пытались решить эту непосильную задачу. Они просто предоставляли весь обширный материал для изучения непосредственно главе (с 1941.05.06) правительства в надежде на то, что он сможет соединить его со сведениями, накопленными по иным каналам. В какой-то мере это ему удалось: сохранилась ругательная резолюция Джугашвили на одном из разведывательных донесений, обычно провозглашаемая примером его веры в добросовестное исполнение Германией договора о ненападении от 1939.08.23, но, по сути, совершенно точная — источник в германском министерстве авиации доносил всего о двух (а не о трёх, как к тому времени уже было ясно) группировках германского удара, да ещё и в совершенно неправдоподобных направлениях. Но в полной мере отделить истину от шума в данных обстоятельствах мог бы не Иосиф Виссарионович Джугашвили, а разве что Иешуа Иосифович Давидов.

Правда, в конце концов, советское руководство запустило пробный шар. Телеграфное агентство Советского Союза 1941.06.13 сообщило (в газеты это сообщение попало на следующий день, так что во многих мемуарах его датируют 1941.06.14): СССР в полной мере соблюдает свои обязательства перед Германией, она же не предъявляет к СССР никаких претензий, а накопление германских вооружённых сил в непосредственной близости от советских границ вызвано, надо полагать (намёк на ожидание объяснения), обстоятельствами, не связанными с возможным конфликтом. Когда с германской стороны не последовало никакой реакции, стало ясно: Германия уже не намерена вести дипломатическую игру, и нападение состоится в ближайшие дни.

Тем не менее явной подготовки к его отражению с советской стороны не было. Причина такой пассивности по сей день не прояснена в должной мере.

За пределами хрущёвщины и резунистики подробно исследует предвоенный период, насколько я могу судить, разве что Олег Юрьевич Козинкин. Цикл его трудов «Кто проспал начало войны?», «Сталин. Кто предал вождя накануне войны?», «Мифы и откровенная ложь о русской истории, сфабрикованная нашими врагами», «Адвокаты Гитлера. Правда о войне, или Почему врут историки» уже доказал «за пределами всякого разумного сомнения»: 1941.06.12 и 1941.06.18 Народный комиссариат обороны и Генеральный штаб СССР отправили в пять приграничных военных округов директивы о повышении боевой готовности. Содержание этих директив реконструировано усилиями многих энтузиастов, но их тексты по сей день не обнародованы.

Более того, официальные военные историки долгое время вовсе отрицали само их существование. Правда, вскоре после войны один из сотрудников Генерального штаба разослал многим десяткам высших советских военачальников список из пяти вопросов, по сути, нацеленных на выяснение порядка прохождения этих директив по ступеням воинской служебной лестницы и формата их исполнения в разных местах. Увы, публикация ответов начата только в 1990-м — и опубликованы только ответы на первые два вопроса: следующие ответы, по сей день засекреченные, могли довольно точно указать на виновных в неисполнении предписаний центра. Впрочем, даже в этих вопросах директивы не упомянуты открыто. Но сомнений в самом их наличии уже не остаётся.

Почему существование директив отрицается — понятно. Картина, известная по многим источникам и сведённая Козинкиным в одно панорамное полотно, весьма выразительна. Во фланговых округах — Ленинградском (им командовал Маркиан Михайлович Попов) и Одесском (Никандр Евлампиевич Чибисов) — указания исполнены практически в полном объёме. В промежуточных — Киевском Особом (Михаил Петрович Кирпонос) и Прибалтийском Особом (Фёдор Исидорович Кузнецов) — сделаны далеко не все пункты, да и то, за что всё же взялись, сделано не вполне. В центральном же — Белорусском, или Западном Особом (Дмитрий Григорьевич Павлов) — округе не только не брались за предписанные меры, но зачастую делали прямо противоположное: от снятия прицельных приборов с орудий (под предлогом поверки в лабораториях, хотя обычно её делают совершенно иначе и прямо на стрельбищах) до вывода войск на учения без штатного снаряжения и даже демонтажа оружия с истребителей 1941.06.21 — прямо перед немецким ударом.

Козинкин делает из этой картины логичный вывод. Командующие ключевыми — Особыми! — округами в разной мере изменили присяге и воинскому долгу, приготовили пути для перехода на сторону противника и воспрепятствовали подготовке отражения вражеского удара. Более того, высшие советские военачальники — народный комиссар обороны Семён Константинович Тимошенко и начальник Генерального штаба Георгий Константинович Жуков — также повели себя перед самой войной довольно странно: непомерно затянули передачу в войска последней — подготовленной вечером 1941.06.21 — предвоенной директивы (с подачи Жукова её в отечественной историографии обычно именуют директивой №1, хотя, скорее всего, она изначально входила в довоенную нумерацию), да ещё и сформулировали её столь двусмысленно, что как за её исполнение, так и за неисполнение можно было с равной лёгкостью попасть под военный трибунал. Очевидно, их тоже можно заподозрить в заговоре или по меньшей мере неисполнении служебных обязанностей.

Правда, последующая судьба всех упомянутых не даёт дополнительных оснований для обвинений. Разве что Кузнецов в октябре 1941-го, командуя 51-й Отдельной армией, провалил оборону перешейка, соединяющего Крым с материком, и немцы ворвались на полуостров почти беспрепятственно (что вынудило эвакуировать войска из Одессы для обороны Крыма: в случае падения Севастополя мой родной город оказывался отрезан от снабжения и обречён на скорый захват противником). Но Кирпонос действовал довольно грамотно, оборонял Украину достаточно упорно, чтобы основную часть промышленности успели эвакуировать, и погиб 1941.09.20 при попытке вывода нескольких армий из окружения. Павлов же хотя и казнён через месяц после начала войны, но не за измену, а за утрату управления вверенными ему войсками.

Формулировку приговора зачастую объясняют нежеланием порождать подозрения в массовом предательстве генералов. Но после 1937 года вряд ли можно было удивить советских граждан тем, что ещё один соучастник военного заговора временно ускользнул от правосудия и наконец схвачен (был ли сам заговор — отдельная тема; судя по всему массиву доступных сегодня сведений, скорее всего, было даже несколько заговоров разного размаха — от желания заменить политика Климента Ефремовича Ворошилова на посту народного комиссара обороны кем-то более лояльным к генералам до намерения совместно с немцами свергнуть политиков в обеих странах и создать союз против Антанты). Утрата же управления несомненна: с первых же дней войны Павлов носился по всему округу, пытаясь лично командовать каждой дивизией и почти не отдавая распоряжений, охватывающих сразу заметную долю подчинённых ему войск. На мой взгляд, это, увы, естественно: Павлов не командовал соединениями более бригады, а до звания генерала армии добрался через руководство Главным бронетанковым управлением РККА (где на основе опыта, накопленного по ходу гражданской войны в Испании, поддержал противоснарядное бронирование танков — ценой отказа от колёсного хода, ибо уже появились износостойкие гусеницы из марганцевой стали, а по анализу опыта боёв с японцами в августе 1939-го на реке Халхин предложил эффективную структуру организации бронетанковых войск, близкую к той, что сложилась уже в ходе Великой Отечественной), так что просто не знал, каковы реальные возможности общевойсковых армий (не говоря уж о фронте в целом) и как их использовать.

Подозревать же Тимошенко с Жуковым и вовсе незачем: после начала войны они вели себя именно так, как следовало людям с их боевым и политическим опытом, и давали не больше поводов к нареканиям, чем любой другой советский военачальник того же уровня.

Впрочем, главная причина к сомнениям в существовании заговора, вычисленного Козинкиным, даже не в последующих боевых доблестях знаменитых командиров, а в отсутствии каких бы то ни было возможных выгод для них в случае военного поражения СССР. Вряд ли хоть один из советских генералов мог надеяться на включение в замкнутую и общеизвестно высокомерную касту германских военачальников. Не от кого было ждать и денег, способных возместить обширные материальные льготы (от служебных автомобилей и обширной прислуги до загородных дач, иной раз более напоминающих поместья средней руки: фильм Никиты Сергеевича Михалкова «Утомлённые солнцем», живописующий превращение заслуженного командира Гражданской войны в нового боярина, в этой части сюжета не слишком далёк от истины). Предыдущих политических перекосов, грозящих суровыми карами, за этими военачальниками тоже не наблюдалось: все контакты с казнёнными Михаилом Николаевичем Тухачевским и Ионой Эммануиловичем Якиром — альтернативными потенциальными руководителями любых возможных в тогдашнем СССР военных заговоров — уже давно изучили специалисты соответствующего профиля и признали безобидными, так что незачем было Павлову и Кирпоносу прятаться от грозного правосудия (к 1941-му оно уже не раз доказало стране и миру, что покончило с беспределом 1937–1938-го). По крайней мере, моей фантазии так и не хватило, чтобы придумать хоть один способ получения столь высокопоставленными деятелями пользы от измены.

Итак, несколько весьма значимых, уважаемых и — насколько возможно — опытных военачальников сознательно бездействуют (а то и действуют) вопреки недвусмысленным указаниям, причём сам по себе факт неисполнения этих указаний достаточен для суровейшей кары, а возможные (и в значительной мере осуществившиеся) последствия такого поведения грозят всей стране, обеспечивающей — помимо прочего — их личное благополучие и процветание, причём альтернативных источников благополучия и процветания у них не предвидится. Это уже трудно квалифицировать даже как измену. Это скорее безумие.

Но, как заметил Полоний о принце Хамлете, «если это безумие, то в нём всё же есть система». Вряд ли Кирпонос, Кузнецов и Павлов могли сойти с ума не просто одновременно, но ещё и единообразно — вплоть до того, что Козинкин находит в действиях Кирпоноса и Кузнецова очевидные повторы и параллели.

Более того, в советских вооружённых силах действовала довольно плотная система взаимоконтроля. Правда, как раз в начале 1941-го одно из ключевых её звеньев — особые отделы — перешло из ведения Народного комиссариата внутренних дел в ведение самого Наркомата обороны, то есть все рапорты на подозрительную деятельность подлежали рассмотрению внутри самого же НКО. Но сохранялась возможность рапорта по партийной линии, да и простые сообщения в НКВД о подозрениях невозможно было перехватить. В таких условиях ещё можно плести заговор среди нескольких давно и хорошо знакомых генералов. Но открытые действия, в лучшем случае непонятные окружающим, неизбежно влекли расследование. И вряд ли можно было надеяться на медлительность НКВДистов: снятие вооружения с истребителей утром 21 июня должно было уже к вечеру того же дня стать предметом уголовного дела.

Всё вышеизложенное приводит к выводу: непонятные нам события в приграничных округах должны быть частью замысла, санкционированного на самом верху — не только в НКО, но и в политбюро ЦК ВКП(б), и в Совете народных комиссаров. Остаётся лишь понять, в чём состоял этот замысел.

Сам по себе этот вывод довольно очевиден. Например, новейшая (2013) книга Бориса Николаевича Шапталова озаглавлена «Военный заговор Сталина. Зачем Вождь спланировал катастрофу 1941 года». Я эту книгу пока не читал. Но, полагаю, некоторое представление о ней может дать предыдущая книга того же автора «Испытание войной — выдержал ли его Сталин?» (М., «Яуза», «ЭКСМО», 2012), где выдвинуты сразу две гипотезы странного поведения Джугашвили. На стр. 279–285 размещён параграф «Теория искусственных трудностей», где сама теория состоит из трёх пунктов:

«1. Создаваемые правителями искусственные трудности призваны повышать тонус народа и расцвечивать отечественную историю яркими красками.

2. В силу первого постулата правитель вынужден в начале своего правления разбираться с трудностями предыдущего, после чего городить сложности для преемника.

3. Величие правителя прямо пропорционально созданным трудностям и спорам историков о смысле содеянного».

А на стр. 285–300 — «Заявка на очередную историческую сенсацию», где на стр. 289 Джугашвили объявлен бывшим тайным агентом охранного отделения, мечтающим о реставрации капитализма. Понятно, обе гипотезы не выдерживают даже самой снисходительной критики. Всерьёз говорить об искусственных трудностях может разве что тот, кто отродясь не имел ни малейшего представления о бесчисленных естественных трудностях отечественной истории, а все обвинения Джугашвили в сотрудничестве со службами внутренней безопасности Российской империи (их не раз выдвигали и в имперское, и в советское время) давно, подробно и доказательно опровергнуты.

Правда, Шапталов проводит параллели с Лейбой Давидовичем Бронштейном — Троцким, Николаем Ивановичем Бухариным, Михаилом Павловичем Ефремовым — Томским и Алексеем Ивановичем Рыковым, обвинёнными при Джугашвили во всё том же стремлении к реставрации капитализма, и Михаилом Сергеевичем Горбачёвым, открыто признавшимся в этом преступлении уже в наши дни. Но Бронштейн с коллегами проиграл в публичной борьбе всё тому же Джугашвили (так, в 1927-м за позицию Бронштейна голосовали около 1/200 коммунистов СССР, ещё примерно столько же поддержали другие выдвинутые в общепартийной дискуссии варианты, а остальные 99/100 однозначно высказались за предложение Джугашвили; в последующих спорах примерно таков же оказался уровень поддержки выступлений Бухарина, Ефремова и Рыкова против Джугашвили; всё это не удивительно, ибо оппоненты Джугашвили во всех этих спорах предлагали крайний курс, а он искал золотую середину), так что у них просто не было иных способов вернуться во власть, кроме предательства собственных идеалов. Горбачёв же до последней минуты правления защищал именно социализм, хотя и явно негодными средствами, и лишь после ухода из власти заявил, что его целью было именно поражение, по принципу «лучше прослыть гнидой, чем лохом». Джугашвили, имея куда больший, нежели Горбачёв, опыт политической борьбы, вряд ли мог надеяться на какое бы то ни было личное благополучие после поражения СССР — особенно в рыночном обществе, где уже оказанная услуга не стоит ни гроша. Предположения Шапталова приходится отвергнуть. Справедливости ради отмечу только: насколько я могу судить, заблуждается он вполне добросовестно — просто потому, что его познания и в военном деле, и в руководстве действительно большими системами (вроде государства) ещё слабее моих.

Но есть и другие возможные причины. Например, проистекающие из замечания моего более известного коллеги — члена профессионального союза журналистов — Владимира Ильича Ульянова: «Политика — концентрированное выражение экономики».

Правда, этим соображением чаще всего оправдывают сочинённое Хрущёвым неверие Джугашвили в саму возможность германской агрессии. Мол, Германия так остро нуждалась в советских поставках сырья, что вождь не ожидал от немцев решения обеспечить эти поставки силовым путём. На самом же деле советское сырьё было для ТГИ далеко не критично.

Основную массу нефти она получала из Румынии. Немало шло также из Венгрии. Да и на собственно немецкой — прежде всего австрийской — территории были нефтепромыслы, хотя и скромные. Более того, даже Соединённые Государства Америки (СГА) поставляли ТГИ — через испанских перекупщиков — едва ли не больше нефти, чем СССР. Причём поставки из СГА продолжались до начала 1944-го — пока не началась подготовка к высадке войск англоязычных стран во Франции. Основным же источником жидкого топлива в ТГИ был его синтез из угля. Правда, такой бензин в несколько раз трудоёмче и хуже по соотношению выработанной энергии к затраченной — значит, дороже получаемого из нефти — да и октановым числом куда ниже, так что требует в разы больше антидетонационных присадок. Но германская химическая промышленность — в ту пору лучшая в мире — справлялась со всеми этими сложностями. Только через несколько месяцев после перебежки Румынии на советскую сторону, к концу 1944-го — когда англосаксы, обеспечивая собственные боевые действия, временно отошли от своей привычной практики воздушных бомбардировок только жилых кварталов, а прицельно разбомбили основные немецкие заводы синтеза бензина — ТГИ стала ощущать дефицит жидкого топлива.

Сходная картина и по иным видам советского сырья. Хлопковые очёсы — обрывки волокон при отделении от семян — удобный источник целлюлозы для нитрации в пироксилин, но в Германии немало других источников той же целлюлозы, так что бездымного пороха ей хватало и после полного прекращения доступа к среднеазиатскому хлопку. В заказе на нашу железную руду немцы ухитрились не указать минимальную приемлемую концентрацию железа, так что из СССР они получали отходы работы наших рудообогатительных фабрик, а руду с высокой долей железа в течение всей войны возили из Швеции. А, скажем, советский марганец немцы стали получать в заметных количествах только после захвата никопольского месторождения (всё тот же Шапталов возмущён советскими лобовыми атаками никопольского плацдарма, тогда как германские генералы в мемуарах удивлялись непомерным затратам немецких сил на его удержание; на самом же деле каждый день немецкого владения Никополем позволял вывезти в ТГИ сотни тонн металла, необходимого для износостойкости танковых гусениц). Я уж и не говорю о таких видах сырья, как куриное перо и мякина: немцы, конечно, даже этому нашли применение, но считать такие поставки жизненно важными для боевых действий довольно трудно.

Очевидно, экономические соображения, удержавшие СССР от своевременной подготовки к непосредственному началу боевых действий, касались состояния и возможностей самого СССР, но не ТГИ.

Ещё в 2005-м вышла книга Якова Григорьевича Верховского и Валентины Исидоровны Тырмос «Сталин. Тайный «сценарий» начала войны». По их мнению, глава правительства (и фактический глава государства) сознательно подставил армию под сокрушительный германский удар, дабы привлечь на свою сторону общественное мнение Запада и тем самым обеспечить СССР экономическую поддержку в войне. Я тогда упомянул этот труд в своей ехидной заметке «Аксиомы конспирологии». В самом деле, экономический потенциал самого СССР представлялся мне тогда достаточным, чтобы управиться с врагом и без посторонней помощи. Ведь все западные поставки — и по ленд-лизу, и за реальные деньги — составили всего 1/25 собственных советских затрат на войну. Правда, по некоторым пунктам (порох, высокооктановый бензин) поставки доходили до половины собственного производства. Но до войны такого трудно было ожидать: никто в СССР не предполагал, что Германия займёт всю Белую и Малую Русь, да ещё изрядный кусок Великой. Кроме того, в отсутствие поставок пришлось бы развивать и перепрофилировать некоторые производства, но в целом задача была вполне посильна тогдашней — плановой, а потому способной сосредоточить усилия на ключевых участках — советской экономике: в целом-то нарастить производство нужно было всего на 1/25.

Более того, даже англосаксонская военная помощь, настойчиво требуемая советским руководством с самого момента германского нападения на нас, оказалась на поверку совершенно не обязательна. Судя по ходу боевых действий с момента англосаксонской высадки на европейском континенте (хоть в Италии в 1943-м, хоть во Франции в 1944-м), без этой высадки советские войска могли управиться с немцами и их многочисленными союзниками всего на несколько месяцев позже и дополнительно потерять при этом вряд ли более полумиллиона человек. А это несравнимо меньше людей (и средств), чем потребовалось для последующего противостояния тем же англосаксам: от показа неисполнимости замысленной под конец войны Уинстоном Леонардом Рэндолфовичем Спенсёр-Чёрчиллом операции «Немыслимое», то есть совместного нападения на СССР англосаксов и пленных немцев, до провозглашённой тем же Чёрчиллом и начатой Харри С. (этот инициал он не расшифровывал, уверяя, что таким образом отдаёт дань сразу двоим родственникам) Джон-Андерсовичем Трумэном холодной войны. Геополитические последствия обращения всего европейского континента в поле сотрудничества с СССР и подавно неисчислимы.

Даже последующие публикации о подлинных возможностях германского блока не изменили моего мнения. На Германию работала почти вся европейская промышленность. В одном строю с немцами (в том числе жителями Австрии, ныне в очередной раз отделённой от остальной Германии, и Эльзаса, ныне в очередной раз входящего во Францию) сражались не только войска объявивших СССР войну Венгрии, Румынии, Словакии, Финляндии, Хорватии, но и добровольцы из Испании (одна дивизия: генералиссимус Франсиско Паулино Эрменехильдо Теодуло Николасович Франко Бахамонде сплавил в горячую точку всех, кто не насытился гражданской войной и намеревался продолжать сражения), Франции (их было больше, чем участников широко разрекламированного французского Сопротивления), Бельгии, Нидерландов, скандинавских стран (в том числе нейтральной Швеции)… Тем не менее существенно меньшая, чем в СССР, степень перестройки промышленности на военные нужды и довольно скромная даже по нашим (не говоря уж о немецких) меркам начала войны боеспособность европейского сброда оставляли СССР прекрасные шансы на победу. Если же учесть ещё и естественную для довоенного времени — даже с учётом сложного опыта финской кампании — уверенность политического руководства в способностях вооружённых сил, то и вовсе не найдётся причин подставлять эти силы под первый — заведомо сильнейший — вражеский удар.

Увы, лишь с непростительным для аналитика запозданием я начал понимать: дело не только в обеспечении дополнительных возможностей для себя, но и в предотвращении дополнительных возможностей для врага. А возможностей у Германии было хоть отбавляй.

Всего за 6 недель до германской агрессии — 1941.05.10 — личный секретарь Хитлера и его официальный заместитель по делам национальной социалистической немецкой рабочей партии Рудольф Вальтер Рихард Йоханн-Фрицевич (Фриц — краткая форма от Фридрих, но в Германии давно бытует как самостоятельное имя) Хесс на двухмоторном истребителе «Мессершмит-110» прилетел в Британскую империю (БИ). Официально его за это объявили душевнобольным — но только через несколько дней после перелёта, когда в Германии пришли к выводу, что на контакт с ним не пошли даже политические деятели второго британского эшелона. Советские агенты в Британии — прежде всего легендарная кэмбриджская пятёрка аристократов с левыми убеждениями — несомненно, сообщили в СССР многие существенные подробности, но даже они не могли точно знать, с кем из британского руководства надеялся встретиться второй человек в нацистской иерархии, а главное — не было ли каких-то контактов через третьих лиц, не привлекающих всеобщего внимания.

Зато весь мир знал: не только сам Хитлер — фанатичный англоман, использующий в своей пропаганде расовую теорию Хъюстона Стъюарта Уильям-Чарлзовича Чембёрлена и посвятивший сотни страниц «Моей борьбы» своему восхищению перед островной империей, но и среди британских аристократов есть несметное множество искренних сторонников Хитлера. Правда, Артур Невилл Джозефович Чембёрлен, в бытность свою премьером Британии подаривший Хитлеру Чехословакию, был уже мёртв. Но и действующий премьер Уинстон Леонард Рэндолфович Спенсёр-Чёрчилл ещё в середине 1930-х восторгался создателем фашизма и вождём Италии Бенито Амилькаре Андреа Алессандровичем Муссолини. Основатель и бессменный руководитель Британского союза фашистов Освалд Эрналд Освалдович Мосли (его сын Макс Руфус в 1993–2009-м руководил Международной федерацией автоспорта) был интернирован с началом войны — но титул баронета делал его в аристократической иерархии даже выше Чёрчилла, чей отец был всего лишь третьим сыном герцога Малборо. А Нэнси Уитчёр Чизуэлловна Лэнгхорн — американка, как и мать Чёрчилла, и первая женщина, избранная в британский парламент — и её второй муж медиамагнат Уолдорф Уильям-Уолдорфович Астор, второй виконт Астор, с начала 1930-х собирали в своей усадьбе Клайвден едва ли не всю британскую знать, включая всё того же Чёрчилла (ещё в 1912-м они обменялись легендарными репликами: «Если бы я была Вашей женой, Уинстон, то подсыпала бы Вам яд в кофе» — «Если бы я был Вашим мужем, Нэнси, то выпил бы его»), и все они дружно выступали за всё, способное помешать социализму.

Легко было предположить: малейший повод объявить СССР агрессором — и блистательная британская аристократия доведёт до логического завершения план, подготовленный ещё в начале 1940-го, но сорванный слишком быстрой капитуляцией Финляндии — бомбардировку бакинских нефтепромыслов. Вряд ли, чтобы вывести СССР из войны: слишком уж много горшков побили две империи за предыдущий год, чтобы Британия захотела лишиться противовеса Германии. Но СССР в этом случае оказывался критично зависим от поставок ближневосточной — британской в ту пору — нефти, а посему был бы вынужден делать всё, что продиктуют из Лондона.

И это ещё наиблагоприятнейший вариант: история знает немало примеров союза между странами, ещё вчера ожесточённо воевавшими. Не буду приводить их все, а напомню лишь отечественный случай. После почти полного разгрома Пруссии в Семилетней войне, где решающую роль сыграла Российская империя, скоропостижно скончалась Елизавета I Петровна Романова. Её сменил сын её сестры Анны фанатичный поклонник короля Пруссии Фридриха II Фридрих-Вильхельмовича Хохенцоллерна Пётр III Фёдорович Романов — Карл Петер Ульрих Карл-Фридрихович цу Хольштейн-Готторп фон Унтервальден. Он вернул всё завоёванное и даже велел войскам перейти под прусское командование. За это через пару месяцев гвардия свергла его в пользу его жены Екатерины II Алексеевны — Софии Августы Фредерики Христиан-Августовны Асканиа фон Анхальт-Цербст. Но даже она не смогла вернуть хотя бы Восточную Пруссию, чьи жители уже присягнули на верность России. Кто знал: вдруг бульдожье упрямство Чёрчилла кому-то так надоело, что владычица морей предпочтёт видеть его пышные похороны и направить свои линкоры в Балтику?

По другую сторону Атлантики дела обстояли, с советской точки зрения, ещё хуже. Соединённые Государства Америки пока не участвовали в боевых действиях, а только помогали Британской империи на условиях «взаймы или в аренду» (lend-lease): поставляемое СГА имущество надлежало либо израсходовать в ходе боевых действий, либо по окончании оных вернуть в СГА или оплатить. Причём столь льготные для потребителя условия возникли только после исчерпания британских возможностей обычной оплаты поставок: так, за полсотни эскадренных миноносцев, построенных СГА ещё в Первую мировую войну, БИ предоставила СГА военно-морские базы на Британских Виргинских островах в аренду на 99 лет, что в международной практике обычно считается эвфемизмом вечности (хотя та же Британия в 1997-м оказалась вынуждена вернуть Китаю Гонконг, взятый на те же 99 лет — но это уже далеко не та великая империя, что до Второй мировой). Это и понятно: в межвоенный период СГА и БИ были стратегическими конкурентами, так что СГА предпринимали немалые усилия для ограничения (а в дальнейшем — демонтажа) БИ.

Тогдашняя конкуренция двух основных английских стран порождена объективными причинами: обширные рынки британских колоний были почти закрыты от внебританских товаров, а промышленность СГА остро нуждалась в новых потребителях для своего дальнейшего расширения и развития.

В первой половине 1930-х промышленность СГА вытягивала из кризиса советская индустриализация: значительная часть тогдашних советских заводов куплена у СГА едва ли не «под ключ» или хотя бы спроектирована с участием американских специалистов и оснащена заметной долей американского же оборудования. Но по завершении первой пятилетки (1927–1932), посвящённой созданию предприятий по производству средств производства, СССР использовал для дальнейшей индустриализации всё больше собственной продукции, а потому всё меньше нуждался в импорте. Значительную часть американских кредитов он погасил уже во второй пятилетке (1933–1937), так что и от финансовой системы СГА почти отвязался. За океаном теперь покупались в основном образцы высоких технологий (прежде всего — самолётов и авиамоторов; об одной из коллизий, связанных с этими закупками, я уже писал в статье «Преступление против усовершенствования. Большой Террор — способ консервации двухканального управления»), и то для собственного советского производства, а лицензионные отчисления куда меньше доходов от продажи готовой продукции в массовом количестве.

Впрочем, в 1940-м прекратилось даже такое сотрудничество. После начала советско-финской войны (увы, объективно необходимой для защиты Ленинградского промышленного района и начатой только после отказа тогдашнего финского руководства на мирный обмен территориями в соотношении 2:1 в пользу Финляндии, хотя Зимнюю войну по сей день пытаются провозгласить доказательством советской агрессивности) не только британо-французская Антанта начала готовить удар по СССР, но и СГА резко возмутились. Президент Фрэнклин Делано Джэймсович Рузвелт (в целом настроенный просоветски, да вдобавок употребивший для вывода страны из кризиса множество приёмов государственного вмешательства в хозяйство, заклеймённых тогда как социализм) провозгласил моральное эмбарго: никаких официальных запретов не последовало, дабы не вводить государство в возможные расходы по возмещению форсмажорных убытков предпринимателей, но контракты с СССР заморозили.

В середине 1941-го было вовсе не ясно, вступят ли СГА в войну явным образом и на чьей стороне. По опыту Первой мировой следовало ожидать, что они будут выжидать либо явного превосходства одной из сторон, либо полного взаимного истощения. Причём в той войне прогерманское лобби оказалось почти столь же сильным, как пробританское. А уж в 1930-е годы немецкая агитация в СГА, наложившаяся на традиционный англосаксонский расизм, оказалась столь сильна, что в 1938-м пришлось принять «акт о регистрации иностранных агентов» (Foreign Agents Registration Act — FARA) — по его образу и подобию создан российский закон 2012 года о некоммерческих организациях.

В таких условиях естественно ожидать: СГА выступят против того, кого сами провозгласят агрессором. Даже если они не пошлют в Старый Свет свои войска (в СГА традиция изоляционизма была столь сильна, что многие объясняют катастрофу 1941.12.07 в Жемчужной Гавани, когда японцы застали флот СГА врасплох, невзирая на все доступные американцам предварительные сведения о подготовке каких-то резких действий, желанием Рузвелта преодолеть этот изоляционизм и заставить страну начать боевые действия по всему миру), то по меньшей мере нарастят поставки в Германию своих товаров, да ещё и пригрозят БИ прекращением ленд-лиза в случае отказа от почётного перемирия. И тогда СССР не просто останется без подпитки извне, а столкнётся с объединённой экономической мощью всего остального мира.

Люди моего поколения хорошо помнят, каких усилий требовало это противостояние даже в благополучные для нас и кризисные для рыночного мира 1960–1970-е годы. А ведь до Второй мировой войны не было десятка других социалистических стран, взявших на себя немалую долю военной нагрузки. Да и сам СССР стал великой державой лишь в ходе этой войны. Достаточно отметить: до конца 1920-х серьёзным противником для нас считалась Польша, да и в 1930-е польско-румынский союз был заметной угрозой СССР. Допустить объявление СССР агрессором в 1941-м нельзя было ни в коем случае.

Приходится мне — увы, с опозданием на 8 лет — извиниться перед Верховским и Тырмос. Они куда точнее меня прочувствовали обстановку 1941 года. Хотя и сформулировали свои ощущения несколько односторонне — рассматривали потребности только СССР, но не его противников.

Придя к такому выводу, уже несложно понять, почему командование приграничных округов сорвало приведение войск в боевую готовность. Оно просто опасалось, что перемещения в приграничной полосе станут объявлены подготовкой советской агрессии. Поэтому делалось только то, что можно скрыть от любых наблюдателей.

Сказались, конечно, и различия в боевой выучке. Например, в Одесском военном округе в ночь на 22 июня почти все самолёты перелетели на запасные аэродромы, а в Западном Особом перелёт отложили до утра, опасаясь многочисленных аварий, ибо там лишь малая доля пилотов могла вести машины в темноте — и техника на основных аэродромах оказалась под ударом.

Но и сами эти различия в значительной мере обусловлены объективно. В тогдашнем СССР основные промышленные районы исторически сформировались вокруг Санкт-Петербурга, Москвы и в Донецко-Днепровском междуречье. Новые районы — на Волге и Урале (где за первые две пятилетки создали куда больше, чем за всё досоветское время), в Сибири, в Средней Азии — только развивались и набирались опыта. Причём Московско-Волжский промышленный район столь удалён от границы, что его захват — дело долгое и трудное. Поэтому главные удары противника ожидались на флангах, а прорыв в центре рассматривался как хотя и неизбежный (что я исследовал в статье «Белосток и Львов»), но вспомогательный. Советские приграничные силы располагались — и что ещё важнее, тренировались — сообразно таким ожиданиям.

Елена Анатольевна Прудникова в книге «Ленин–Сталин: технология невозможного» доказывает: сама по себе успешная эвакуация основной массы промышленности с Украины уже означала провал немецких планов. Вряд ли немцы всерьёз рассчитывали истребить в приграничном сражении все советские вооружённые силы: это не удалось даже в несравненно меньшей Франции, так что только её деморализация воспрепятствовала дальнейшему сопротивлению. А вот если бы Германия захватила столь значительную долю нашей промышленности, армия оказалась бы без притока оружия и боеприпасов. Безоружных же бить несложно.

Прудникова отмечает: в третьей пятилетке (1938–1942) планировалось строительство двух с половиной тысяч новых предприятий. Специалисты смеялись: в СССР не было не только собственных ресурсов для комплектации всех этих предприятий оборудованием, но даже средств для закупки нужного объёма оборудования за рубежом. Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним: в 1941-м на уже подготовленные промышленные площадки — с железнодорожными ветками, водопроводом, электрокабелями, фундаментами, бетонными полами — вывезли почти все заводы с советских территорий, оккупированных или оказавшихся под угрозой оккупации. Более того, по данным Прудниковой, сами расписания такого вывоза разрабатывались в составе планов мобилизации — как неотъемлемая часть перевода страны на военные рельсы.

Прудникова указывает также: в начальный период войны военачальников карали за отступления даже ради спасения войск — задержка противника ради эвакуации заводов была необходима, пусть и ценой неимоверных потерь. Жестоко — но, увы, неизбежно: без этого война оказалась бы проиграна.

Итак, надо было не допустить никаких агрессивных жестов, защитить фланги даже с провалом в центре (сил на равномерную защиту всей границы не хватало) — и в то же время в приграничных округах зрело осознание реальности угрозы с ударом именно в центре: немцы всё же надеялись отсечь основную массу наших войск от тыла и затем захватывать промышленные районы, уже лишённые серьёзной защиты. Скорее всего, армия — прежде всего, как раз в Западном Особом округе, где накопление германских сил было особо очевидно, а потому советские войска заранее напряглись — ответила бы на первый же немецкий удар в полную силу. И день-два на границе могли идти бои с переменным успехом. Причём высшее командование ожидало даже большего: в любой армии мира представление о собственных способностях изрядно завышено. Да и в подлинных обстоятельствах, далеко не благоприятных для СССР, 1941.06.22 советские войска отбили захваченный немцами Перемышль на Юго-Западном фронте (им с начала боёв стал Киевский Особый округ), высадили десанты на румынском берегу Прута (Южный фронт, созданный из Одесского округа). При другом уровне боеготовности они могли продвинуться куда шире и глубже. И тогда по всему миру заголосили бы о советской агрессии против мирных Германии с Румынией — как 2008.08.08 голосили о нападении свирепой Российской Федерации на мирную ни в чём не виновную Грузию.

Наверное, поэтому и пришлось Павлову отдавать явно самоубийственные приказы, подробно перечисленные в книгах Козинкина. Зная своих воинов, он ожидал от них предельно решительных действий уже при первых признаках германского удара — и отнимал у них саму возможность таких действий, чтобы даже у самых фанатичных приверженцев Германии не осталось возможности объявлять её действия всего лишь защитой от советской угрозы.

Другое дело, что Павлов, Кузнецов, Кирпонос явно переоценили возможности перегруппировки войск уже под ударом. Например, Брестская крепость — крупнейшая в регионе казарма — оказалась западнёй: артиллерийский обстрел её ворот исключил выход размещённых там дивизий в чистое поле, а её собственные укрепления, в последний раз реконструированные ещё задолго до Первой мировой, не позволяли организовать эффективный огонь по противнику. Установка пушек и пулемётов обратно на истребители занимала много часов. Механизованные корпуса, заблаговременно расставленные для удара во фланг уже глубоко прорвавшемуся противнику, не располагали нужным для такого манёвра моторесурсом: танки старых типов давно износились, а стоящий на Т‑34 и КВ новейший дизель В‑2 из-за неудачного воздушного фильтра ломался не за 100 часов, как полагалось по паспортным данным, а за 35 зимой и 25 летом (фильтр новой конструкции появился только к концу 1943-го). Буксировать к полям сражений пушки, выведенные на полигоны, было почти нечем: основная часть транспорта, положенного войскам по штату, подлежала мобилизации, а в мирное время находилась в народном хозяйстве (о соотношении транспортных возможностей советских и германских вооружённых сил я писал в статье «Колёса блицкрига», впоследствии ставшей приложением к вышеупомянутому «Белостоку и Львову»). Словом, расставленная немцам ловушка оказалась столь глубока, что в неё угодили и сами советские вооружённые силы. Но вряд ли это можно было предвидеть в полной мере, ориентируясь только на технические характеристики да опыт манёвров. Хотя и можно квалифицировать как утрату управления — за что и осудили Павлова.

На флангах положение оказалось благоприятнее для нас, чем в центре. Там изначально ждали немецкого удара предельной мощи, а потому даже не намечали немедленного перехода в контрнаступление. И сдерживать подготовку к боевым действиям оказалось незачем. Правда, румынские войска проявили традиционную небоеспособность, так что просто невозможно было удержаться от высадки десанта на их берегу. Но поводом для враждебной пропаганды это не стало: что представляют собою вооружённые силы Румынии, весь мир знал ещё с эпохи Балканских войн, предваривших Первую мировую, а потому и объявить десант признаком советской агрессии было немыслимо.

Кстати, когда в ходе Первой мировой войны Румыния решала, на чьей стороне выступить, тогдашний начальник Генерального штаба Российской империи (РИ) Михаил Алексеевич Беляев сказал: «Вступление Румынии в войну в любом случае потребует от нас 20 дивизий: если она выступит против нас — чтобы её разбить; если выступит за нас — чтобы её защитить». Он оказался прав: 1916.08.10 ему пришлось покинуть пост и стать представителем РИ при румынском главнокомандовании; 1916.08.28 Румыния вступила в войну и тут же оказалась разгромлена австро-венгерской армией, так что России действительно пришлось держать на Румынском фронте 20 дивизий.

Увы, ни десант, ни героическая оборона Одессы от румын с небольшой примесью немцев (с 1941.08.05 по 1941.10.16 — почти вдвое дольше, чем держалась вся Франция против Германии), ни прочие доблести Южного фронта не меняли стратегического положения. Войска остальных четырёх фронтов понесли несравненно больше потерь и отступили несравненно дальше, чем можно было ожидать, когда командование соответствующих военных округов в меру собственного разумения пыталось решить две противоположные задачи: подготовиться к неизбежно предстоящему удару противника и в то же время не позволить ему истолковать эту подготовку как агрессивный шаг.

Правда, главные стратегические замыслы противника всё же удалось сорвать. Основную часть оборудования старых промышленных регионов и персонала предприятий эвакуировали, так что армия и авиация уже через полгода после начала войны — как раз к моменту исчерпания довоенных запасов — стали получать оружие и боеприпасы в приемлемом количестве (флоту запасов хватило на пару лет, ибо на море боевые действия велись куда менее интенсивно, чем на суше). Сама армия хотя и понесла громадные потери, но сохранилась как единый организм — управляемый и способный эффективно использовать поступающее пополнение и снабжение. И в то же время противнику не удалось истолковать эти наши успехи как признаки советской агрессивности: весь мир, включая несомненных болельщиков Германии, признал агрессором её. Поэтому против СССР выступили только те, кто и до начала войны был в союзе с Германией (и то, Япония воздержалась, ибо её соглашение с Германией обязывало каждую из стран поддержать другую, только если та окажется объектом агрессии), а БИ и СГА поддержали СССР своей могучей экономикой.

Но всё же положение СССР в целом было в первые месяцы войны опасно близко к катастрофе. Стратегия сдерживания подготовки к отражению первого удара породила столь опасные последствия, что первые удачные — после череды малоэффективных, а порою и провальных — советские контрнаступления под Москвой и Ростовом казались чудом (да и сегодня многие объясняют их разве что героизмом Генерала Мороза — как будто на советской стороне линии фронта царило лето и мёрзли только немцы).

Полководческое искусство включает несколько уровней. Если отбросить тонкости, важные прежде всего самим профессионалам, их можно сформулировать кратко. Тактика — действия в ходе уже завязавшегося боя. Оперативное искусство (до недавнего времени его разделяли между соседними уровнями, и только в трудах советских военных теоретиков оно оказалось чётко выделено и описано) — управление войсками в ходе череды боёв с перемещениями, проистекающими из последствий каждого боя. Стратегия — подготовка и проведение последовательности операций, объединённых замыслом. Логистика — снабжение и подготовка войск. Чем выше уровень, тем сложнее и дольше игра на нём, тем серьёзнее риск — зато и крупнее возможный выигрыш.

Увы, далеко не всегда успех на низшем уровне гарантирует выгоду уровнем выше. Более того, зачастую для пользы высших уровней низшими приходится жертвовать. Например, начальник (1891–1905) германского Генерального штаба Альфред Магнусович фон Шлиффен выстроил план Первой мировой войны так, что германские войска должны были уклоняться от прямого столкновения с французскими и английскими или проигрывать все столкновения, где уклониться не удастся, но заканчивался этот манёвр окружением Парижа ходом с запада и его взятием, ибо все войска противника увлекались собственными победами на север и восток. Его преемник Хельмут Иоханн Людвиг Адольфович фон Мольтке — увы, не унаследовавший стратегического таланта своего дяди Хельмута Карла Бернхарда Фридрих-Филипп-Викторовича фон Мольтке, сподвижника легендарного политика Отто Эдуарда Леопольда Карл-Вильхельм-Фердинандовича фон Бисмарк унд Шёнхаузен, — не понял замысел Шлиффена, усилил лотарингскую группировку германских войск и отбросил французов на запад, то есть на защиту их столицы. Париж устоял, война стала затяжной, и в конечном счёте Германия проиграла.

СССР сыграл на высшем уровне — пожертвовал стратегией ради логистики. Риск был громаден. Потери на стратегическом уровне — чудовищны. В том числе и потому, что значительная часть советских командиров не имела приемлемого опыта не то что стратегических, но даже оперативных (а в низовых звеньях — и тактических) действий. Но в конечном счёте жертва оправдалась.

источник